Романенко Валентина Фёдоровна

с. Покровское

 

Мы дети войны

 

Покрылась степь весенними цветами,

И жаворонки славят небеса.

Давно отцов погибших нету с нами,

А мы всё слышим их родные голоса.

 

Мы выросли под чистым ясным небом,

За мир они отдали жизнь свою,

Помянем их душистым мягким хлебом,

Благодаря, зажжём церковную свечу.

 

Спасибо им за мир, спасённый ими,

Что отстояли Родину в боях.

Поклонимся мы низко, шапки снимем,

Перед могилами храня солдатский прах.

 

Прошли года, мы, дети, постарели,

Но не забудем в жизни никогда,

Как тысячи смертей над головой свистели,

От страха замирали детские сердца.

 

Мы помним вас, советские солдаты,

И наши дети, внуки, память чтят,

И День Победы юные ребята

У обелисков на посту стоят.

 

 

Шиленко Людмила Леонидовна

г. Матвеев Курган

 

Лёнька

 

Посвящается:

Моему деду Кухно Михаилу Владимировичу, ушедшему на фронт из РВК г. Таганрога в 1941 году.

Погиб под Каховкой Херсонской области Украинская ССР в 1941 году.

Моей матери Кухно Марии Ивановне, потерявшей и испытавшей так много во время войны. Моему отцу Кухно Леонид Михайловичу, которого в 13 лет в 1942году, немцы угнали в Германию в Бухенвальд — лагерь смерти.

 

 «Нет горше участи на свете, чем оккупация и плен».

 

Лёнька родился в многодетной семье, кроме него у родителей росли ещё две сестры и два брата (самая младшая Галя родилась в августе 1941 года). Он был самым старшим ребёнком в их семье, был и нянькой, и хорошим помощником матери, и зачинщиком всех игр для братьев и сестёр. Небольшого росточка, с карими глазами и чёрными волосами - заводила среди местных ребят Соба- чеевки. Все вместе гоняли голубей, бегали на море ловить рыбу и купаться.

В июне 1941 года Лёньке было 12 лет, он мечтал о ремесленном училище, нравилась ему работа сварщика. Отец работал на заводе «Гидропресс», часто рассказывал о своей работе и хвалил эту профессию. Но война убила все мечты. Отец ушёл в июне 1941 года на фронт. Сразу стал вопрос, как прокормить семью из шести человек. А в августе родилась самая младшая Галя, которую отец уже не увидел, так как был на фронте.

Фронт неумолимо и очень быстро приближался к городу. Мальчишка и рыбу ловил, и успевал поработать с раннего утра грузчиком на базаре, приносил еду, которую ему давали за его работу. При подходе немцев к городу, когда бросили рыбные склады, а запасы соли и макухи стали никому не нужны, Лёнька с друзьями на тачке, которую сам и смастерил, делал запасы всего, что можно было достать в городе и его окрестностях. Мама Клавдия в их стареньком доме, в подвале, разделив его пополам, заложив камнем и замазав глиной, в потаённой части подвала прятала все запасы, крупы, что выдавали им, как семье красноармейца и всё, что приносил Лёнька: картошку, лук, подсолнечное масло. Там же стояли и бочки, в которые она квасила капусту, яблоки, огурцы, солила рыбу. Она помнила о голодных годах после революции и первой Мировой войны. Знала, как прятать и хранить запасы продуктов. Лёнька, Толик, Николай, Лида собирали хворост, ветки и туда же в подвал прятали уголь. Стреляли из рогаток голубей и воробьёв, из которых мать варила борщ или суп, кур приберегали к зиме.

Так готовились они и к зиме и к страшному приближающему к ним грохоту. Беспокоили и сводки с фронта, мать зарезала всех кур осенью и также засолила мясо. 17 октября 1941 года в город вошли фашисты.

До войны в г. Таганроге проживало почти 189000 человек. Здесь в городе было много заводов и фабрик, работал также порт. Несмотря на то, что в сентябре началась эвакуация городских учреждений и были вывезены десятки эшелонов, многие жители города, заводы, фабрики, госпитали не успели эвакуироваться. Защитники города бились, раненные не покидали поле боя, были большие потери у немцев - более 30 тысяч. Немцы вошли в город 17 октября 1941 года. Началась оккупация, длилась она долгое время — 680 дней, перевернувших всю жизнь горожан.

С первых же дней новой власти специализированные подразделения прочёсывали улицы, дома, прошли обыски, облавы, забирали у жителей ценные вещи, тёплую одежду, бельё, лопаты, тачки, включая домашних птиц и животных. Забрали и тачку, которую Лёнька сделал сам, а больше у них брать было нечего.

В первые же дни были казнены несколько человек в разных концах города. Всех от 14 до 64 лет обязали работать в интересах Германии, многочисленные карательные органы заполонили г. Таганрог, ввели комендантский час. Раненных тяжело пленных красноармейцев, больных, умалишённых, расстреляли, легко раненных красноармейцев отправили в трудовой лагерь. В октябре в Петрушиной балке (после её начали называть балкой смерти) были расстреляны евреи, около двух тысяч человек, там же потом проводились регулярные расстрелы.

В декабре 1941 года немцы провели перепись населения, в городе осталось139341 человек, из них дети до 16 лет 43224 человека. В феврале безработных они стали отправлять на Украину на сельскохозяйственные работы. Было страшно, холодно и голодно жить в городе, выдавался по нормам хлеб по карточкам, очень многие жители умерли от истощения и голода, болезней. Не избежала этой горькой участи и семья Клавдии, хотя в её маленьком доме не поселились немцы. Продукты, заготовленные и спрятанные осенью, заканчивались. На море немцы не разрешали ловить рыбу, расстреливали на месте, исчезли из города голуби и воробьи. Всё чаще Лёнька уходил рано утром подрабатывать на рынке, всё реже ему удавалось что-то заработать из продуктов. Того, что он приносил, не хватало даже на день.

Всё это время, как и все вездесущие мальчишки, он знал обо всём, что происходит в городе. Видел рестораны для немцев, в парке лавочки только для немцев и не понимал: почему? В его городе было всё для всех и все были равны, у него в друзьях были ребята славяне, греки, евреи, армяне, немцы. И все они и в школе, и на улице были равны, ко всем относились одинаково. Почему эти фашисты возомнили о себе, что они лучше других? Ведь они хуже всех, потому, что несут только горе и страдания. За все его муки, что принесла война и эти оккупанты ему, его родным, его Родине, он ненавидел фашистов. Своей детской душой, как и большинство горожан г. Таганрога, Лёнька не понимал и не принимал новый порядок, который немцы принесли с собой. А когда слышал, что немцам кто-то насолил, радовался и со своими друзьями по переулкам Собачеевки, тоже делали мелкие врагу отмщения, а других сделать дети и не могли. Слышал он и о подпольщиках, и о борьбе жителей против врага. Верил и ждал, что придут скоро наши войска и выгонят с земли русской этих фашистов. И отец его вернётся домой. Не знал Лёнька только одного: отец в это время был уже убит и ничем не мог помочь своей семье. Мечтал паренёк раздобыть оружие и с ним прийти к подпольщикам - тогда они его примут и не посмотрят, что мал. Дети г. Таганрога были глазами и руками подпольщиков, ведь взрослым подпольщикам днём выйти в город, заполненный карателями и полицаями, было невозможно. Это они: дети, молодёжь г.Таганрога, вели непрерывную опасную борьбу, собирая информацию, расклеивая листовки, и причиняя фашистам любой вред, который они сами могли сделать.

Задумал Лёнька раздобыть оружие у немецкого офицера, для этого он залез на дерево, и следил, когда тот уйдёт на обед в другую комнату. Форточка была открыта, Лёнька решился, проскользнул в форточку. Китель и портупея висели на стуле. И вот уже пистолет засунул он за пазуху и начал, стараясь не шуметь пролазить в форточку. Не хватило ему нескольких секунд, офицер за ноги втащил мальчишку в комнату и начал его зверски избивать. На шум прибежала хозяйка дома, узнав соседского мальчишку начала плакать и просить, отпустить Лёньку. Но офицер оделся и потащил мальчишку в полицейский участок. Там его долго избивали, допрашивали, но он стоял на своём, хотел пострелять птиц, кушать хочется. Не добившись от него ничего, явились с обыском к Клавдии. Увидели сколько там голодных детей, вроде бы и поверили ему, но домой не отпустили. С апреля 1942года людей, в том числе и детей, фашисты отправляли в Германию. Уже, впоследствии выяснилось, что в Германию было отправлено 27000 тысяч человек, из них 4000 тысячи подростков от 12 лет. Так как немцы посчитали Лёньку опасным преступником, его отправили в Германию в лагерь смерти — Бухенвальд.

Что пришлось пережить подростку за долгие три года плена, можно только догадываться, хотя реальность была намного страшнее. Там в товарном набитом вагоне, когда подростков увозили из города, он, избитый, не мог ни сидеть, ни стоять, но горевал лишь о том, что мама осталась одна с малышами в городе, где каждую секунду с ними могло случиться плохое, что он не смог ничего сделать для освобождения своей страны и города. Один из ребят, подсевший к нему, сказал: «Ничего, держись. Они к нам, а мы - к ним, посмотрим кто кого». От этих слов Лёньке стало немного легче, хотя и видел, как цинично и жестоко измывались фашисты, бросая хлеб на грязный пол вагона, не давая воды детям и подросткам, обзывая их свиньями, направляя оружие на них и громко смеясь при этом.

В лагере «Бухенвальд», куда попал Лёнька, был настоящий ад. Немцы, издевались над пленными, брали кровь, ставили над ними какие-то опыты, круглосуточно работал крематорий. Здесь он провёл самые страшные годы своей жизни и уже не надеялся выйти отсюда живым. Он слабел с каждым днём. Еда состояла из трудно перевариваемого хлеба и пустой баланды. Условия жизни и труда были невыносимыми, истощённые люди работали по 12 часов. Жизнь узников лагеря не стоила ничего. Многие умерли от голода и болезней. При приближении фронта многие погибли в результате налётов союзных войск. Бухенвальд был самым крупным лагерем смерти в Германии, 11 апреля 1945 года узники всех национальностей подняли вооружённое восстание, передали призыв к наступающим войскам союзников по радио. Первыми в лагерь вошли американские разведчики. 13 апреля в лагерь вошли американские войска. В общей сложности, через лагерь прошли около четверти миллиона узников, число жертв составляет 56 тысяч человек.

В 1951 году на территории бывшего лагеря была установлена мемориальная плита в память об участниках сопротивления. От бараков остались выложенные булыжником фундаменты. Около каждого фундамента - мемориальная надпись: « Барак №14...Здесь содержались рома и синти», «Барак №. здесь содержались подростки», « Барак №.   здесь содержались евреи». Сохранились наблюдательные вышки, здание крематория, колючая проволока в несколько рядов и ворота лагеря, на которых на немецком написано: «Каждому своё».

Лёнька провёл в лагере три года, у него много раз брали кровь для немецких солдат, измученного, истощённого гоняли на работы. Перед освобождением из плена ему было почти 17 лет, весил меньше 40 килограмм, почти не вставал и был кандидатом на крематорий. Поднятое восстание узников спасло ему жизнь. Освободившие их американцы сразу стали оказывать таким, как он, медицинскую помощь, потом передали советским войскам. Он был переправлен из американского госпиталя в г. Норильск и там более трёх лет провёл в госпитале. Его с трудом выходил медицинский персонал. А потом ему и другим, прибывшим из немецкого ада, было запрещено покидать город в течение трёх лет. Власти негативно относились ко всем, кто побывал в плену. Чем он провинился перед страной, вывезенный насильно подростком в 13 лет, он не знал, но смирился и с этим, он был на Родине.

Здесь к нему хорошо относились, жалели, лечили. Когда выписался из госпиталя, ему сразу дали комнату в общежитии. В комнате с ним жил бывший заключённый. Он работал сварщиком и, хотя и отбыл своё наказание, не хотел уезжать из города, т.к. здесь он был на хорошем счету у начальства. Узнав о Лёнькиных мытарствах в плену и мечте выучиться на сварщика, взял парня к себе в ученики. Лёнька очень быстро учился и вскоре стал сварщиком лучше своего неожиданного учителя.

Пути Господни неисповедимы - так исполнилась его мечта. Тут, в Норильске, исполнилась и другая его мечта, он женился на Марии, санитарке из госпиталя. Она выходила его в госпитале, ухаживала за ним все три года. Кормила его с ложечки, пока его желудок не принимал твёрдую пищу, читала ему книги, так как он долгое время не вставал с постели, купала его и переворачивала, делала массаж, чтоб не было пролежней. И вот теперь, хотя и долго отвергала ухаживания, стала его женой. Сразу им дали и квартиру, как молодожёнам. Работа у него была очень востребованная здесь на севере, его знал весь г. Норильск, как хорошего сварщика, получал он хорошие деньги.

Весточку о себе родным в г. Таганрог о том, что он жив, смог отправить только в конце 1946 года. Написала от него санитарка Мария.

Когда пришёл ответ переживал и ночью даже плакал в подушку. Из письма он узнал, что отец погиб ещё в 1941 году под Каховкой в Украинской ССР. Мать, получив похоронку после освобождения г. Таганрога в 1943 году слегла, её положили на три месяца в больницу. На помощь их семье пришёл завод « Гидропресс», где раньше до войны работал отец. Старших устроили в ремесленное училище, а младших в круглосуточный садик при заводе. В этот садик после больницы устроилась и сейчас там работает мать. В школу, где она раньше работала учительницей, она больше не вернулась.

Страшную зиму 1942 - 1943 года они пережили благодаря двум немцам, которые после ранения были охранниками на заводе и жили у них в старенькой хате. Делились с семьёй продуктами, дровами, углём, жалея маленьких детей. Они часто показывали фотографии своих семей, видно было, что сильно скучали и хотели домой к своим родным. Простым солдатам рейха не нужно было мировое господство. При приближении фронта к Таганрогу в начале лета были отправлены на Миус-фронт. Но, даже уходя, оставили, сколько смогли, продуктов. 30 августа 1943 года город был освобождён от фашистов. Количество жителей после оккупации уменьшилось вдвое. Несмотря на всё это, жители выходили и на благоустройство и на восстановление разрушенных предприятий, школ, садиков, домов. Родные радовались, что Леонид выжил, желали ему скорейшего выздоровления и надеялись на встречу.

Жена Леонида Мария попала на Север по стечению обстоятельств. После гибели своего первого мужа в самом начале войны и смерти дочки Вали от воспаления лёгких, она осталась работать в больнице г. Горького, так как там не хватало рабочих рук. Фронт приближался к городу, больница была переоборудована в госпиталь. Вскоре её перевели работать на санитарный поезд, отвозивший тяжело раненных солдат в глубину нашей страны. Когда поезд расформировали в конце войны, она со своей подругой медсестрой уехала в г. Норильск. Там устроились на работу в госпиталь. Подруга была из города Норильск, Мария жила у неё, хотя большую часть времени, обе пропадали в госпитале. О своих близких и родных ничего не знала, во время войны у неё не было постоянного адреса проживания. И только из г. Норильск отправила письмо на родину, сообщив всё о себе. Ответное письмо пришло не сразу.

После гибели мужа и смерти дочки она окаменела душой, выполняя всё, что нужно было делать в военное время. А теперь, получив письмо от родных, оплакала сразу всех; мужа, дочку, погибших братьев и односельчан, всё горькое и больное, что пришлось пережить во время войны. Сильно расстроилась, узнав, что мать ослепла. Но две новости из дома всё-таки настроили её на то, что жизнь продолжается. Анна, её старшая сестра вышла замуж за фронтовика. Подросли младшие братья, Евгений учился в городе Горьком в ремесленном училище, а Витя собирается поступать учиться на машиниста поезда.

Когда в г. Норильск, привезли узников Бухенвальда, все были поражены их физическим состоянием, жалели эти скелеты, измождённые, но живые, а по-другому, их назвать нельзя было. Все старались, чем могли, облегчить их участь, им можно было есть только жидкую пищу, многие в госпитале, в том числе и Мария, сдали для них кровь. Проклинали фашистов, доведших людей до такого состояния. В палате Марии и лежал Лёнька. Ей было очень жаль паренька, он напоминал её братьев. Она была старше, жалела и его, и других таких же бывших узников. Даже когда уходила со смены домой, старалась подойти, погладить по голове, приободрить и вселить надежду на скорое выздоровление. Однажды услышала, как доктор сказал: «Им может помочь только Чудо Господнее…». Не все выжили,  а Лёнька всё-таки, пусть медленно, но шёл на поправку. После госпиталя он получил койку в общежитии, стал учиться на сварщика, потом работать, стал незаменимым специалистом. Они поженились, им сразу дали квартиру, в 1955 году у них родилась дочь Светлана. В начале 1956 года к ним прилетела в г. Норильск его мать Клавдия Алексеевна и младшая сестра Галина. Стали уговаривать переехать на юг, в город Таганрог, чтобы он смог окончательно поправить своё здоровье. Осенью 1956 года Леонид с семьёй переехал в г. Таганрог. Потом у них родились, ещё дочь Людмила и сын Михаил. Умер он рано, в 62 года, от инфаркта. Не любил разговоров о войне, никогда не смотрел фильмы на военную тему. Мария умерла тоже от инфаркта, пережив мужа на 12 лет.

 

 

Салтанова Анжелика Дмитриевна

г. Ростов-на-Дону

 

Жизнь

 

Сорок второй. По Ростову гуляет август.

Герц¹ обещает защиту. И люди верят.

Знать им тогда, что в словах нет ни капли правды, –

заколотили бы досками окна, двери.

Где-то стреляют. Колонна подходит к балке,

Ха́я² сжимает в ладошках ключи от дома, –

там, во дворе, зацветут без неё фиалки,

мир постепенно становится монохромным.

Вальтер³ кричит: «Эрщи́зен!»⁴, и Курт⁵ смеётся,

вскидывает парабеллум при виде жертвы:

юная Ха́я – ступень на пути к господству,

зондеркоманда пойдёт на любое зверство.

Кри́стманн не медлит – заполнят тела окопы,

Би́ркамп напишет отчёты, он всем доволен...

...кто ты, солдат с пузырьком из-под яда, кто ты?

После пред Богом отмо́лишь грехи в костёле6?..

Прячется солнце от страха за облаками:

там – геноцид, там – убийство, там – травят ядом...

Девочка Хая в холодных объятьях мамы

смотрит в Змиёвское⁷ небо стеклянным взглядом.

 

1.  Шеф зондеркоманды СС 10-а доктор Г. Герц.
2.  Хая — еврейское имя, означает «жизнь».
3.  Командующий айнзатцгруппы «D» — Вальтер Биркамп.
4.  «Еrschießen» — «Эрщизен!» — «Расстрелять!» — немец.
5.  Организатор расстрела, начальник зондеркоманды СС 10-a оберштурмбан-

фюрер Курт Кристманн.

6.  Костёл — католический храм.
7.  Массовые казни в Змиёвской балке — массовые казни жителей Ростова-на-

Дону во время Второй мировой войны.

 

 

Морозова Альбина Георгиевна

с. Троицкое

 

Судьба братьев-воинов из Северной Осетии.

(очерк)

Массовый героизм, высокие образцы мужества, отваги и стойкости проявляли советские воины в тяжёлой борьбе на Миус-фронте. На Миусских рубежах общие потери РККА составили более 800 тыс. человек.

13 мая 1943 года был убит сержант 476 стрелкового полка 320 стрелковой дивизии, командир отделения Гасанов Хасан Хадзиметович, 1923 года рождения (неполных 20 лет от роду), уроженец Северо-Осетинской АССР. Похоронен на кладбище х. Дахнов Таганрогского района Ростовской области.

За помощью отыскать место захоронения воина, обратилась, несколько лет назад, его племянница, жительница Северной Осетии, Ирафского района, села Чикола Ирма Цориева. Дело в том, что в настоящее время такой хутор не существует. Благодаря корреспонденту газеты «Деловой Миус» Елене Мотыжевой и поисковику Ларисе Валуховой удалось установить, что место, где находился во время войны хутор Дахнов, в настоящее время принадлежит Советинскому сельскому поселению.

«Если ехать по дороге от Покровского на Советку, выйти на остановке  «Балка», у которой расположен х. Копани, и подняться вверх по этой балке севернее х. Копани на один километр, то это и будет искомое место. Неклиновские Копани и их окрестности - одно из самых гиблых мест на Миус-фронте, по признанию самих бойцов, участвовавших в боях на этом участке фронта. Там очень много полегло наших воинов...» - сообщила Елена Мотыжева. А Лариса Валухова предоставила карту 1943 года, на которой отмечены места расположения 320 стрелковой дивизии, 476 стрелкового полка и х. Дахнов.

Ирма поведала трагическую судьбу семьи Гасановых. Отца Хасана Гасанова Хадзимет Фацбаевича в 1937 году раскулачили и сослали в Омскую область на восемь лет. Из ссылки он не вернулся. (В 1998 году Хадзимет был реабилитирован).

Мать осталась с восемью детьми одна: четыре мальчика и четыре девочки. Хасан был старший в семье, вместе со средним братом Хушином, 1924 года рождения, рано начали работать. Когда началась война, старшие братья ушли на фронт воевать. На обоих сыновей мать получила извещения, что пропали без вести.

Осенью 1942 года село Чикола было оккупировано немцами. Два младших брата, двенадцатилетний Омарби и тринадцатилетний Ханафи, сотрудничали с партизанами, выполняли их задания. Ханафи, убив немецкого офицера, ушёл к партизанам. Немцы арестовали мать, младшего брата и старшую сестру. Узнав об этом, Ханафи вернулся домой, надеясь самому держать ответ. Но фашисты отпустили мать и сестру, а братьев увезли. Через некоторое время жители села нашли их расстрелянные тела на опушке леса. Тела мальчишек похоронили на сельском кладбище.

«Бабушка Дзафия, мать Хасана, в его гибель не верила. Я обещала перед её кончиной, что найду его. Нам ничего не было известно о Хасане и Хушине, об их боевом пути. Занимаюсь поиском с 1983 года и только в 2017 году появилась информация в ЦАМО, что Гасанов Хасан погиб 13.05.1943г. и похоронен на кладбище х. Дахнов Таганрогского сельского района, но о хуторе не могу найти никакой информации», - сетовала Ирма.

В результате поиска мне удалось выяснить, что Гасанов Хушин Хадзиметович был призван 01.08.1942г. Ирафским РВК, Северо - Осетинской АССР. Проходил военную службу в звании старшего сержанта, командира стрелкового отделения 1367 СП. В сентябре 1943 года в районе города Анапы во время наступления на противника погиб в бою, в тот же день был похоронен с отданием воинских почестей.

Гасанов Хасан Хадзиметович был призван в июле 1941 года Ирафским РВК, Сев. - Осетинской АССР. После прохождения кратковременных курсов в г. Прохладном Кабардино-Балкарии был отправлен на фронт. В некоторых документах учтён, как пропавший без вести в сентябре 1941 года. Свой боевой путь начал в 476 стрелковом полку 320-й СД, сформированной в Керчи и Феодосии из 1-ой Крымской стрелковой дивизии народного ополчения (КСДНО) 24.09.1941г. К сожалению, из-за отсутствия подготовленных кадров и неопытности новобранцев, дивизия имела ограниченную боеспособность. Считается, что после сдачи Керчи и эвакуации из Крыма на 30.11.1941г в 320-ой СД было 1781 человек, дивизия практически прекратила существование, то есть погибла. Официально в действующей армии дивизия была: с 24 сентября 1941г. по 6 декабря 1941г. и с 1 марта 1942г. по 19 мая 1942г. Дивизия была официально расформирована на Крымском фронте.

В январе 1943 года 320-я СД (2-го формирования) приняла участие в разгроме Моздокской группы войск противника и освободила город Моздок. В первой половине января, не имея соприкосновения с врагом, продвигалась за отходящими немецкими частями. 13 января сосредоточилась в Минводах, 20 января ворвались в Ставрополь.

320-я СД должна была в начале февраля наступать на правом фланге в направлении Азова. Гасанов Х.Х. в составе 476 СП участвовал в освобождении Донской земли. Продвижению войск и техники мешали глубокий снежный покров и 20-ти градусный мороз. Бойцы страдали от обморожений, но откладывать наступление на Азов нельзя было. Азов небольшой город, больше похож на село, без крупных предприятий, но противник яростно сопротивлялся, а советским войскам очень сложно было его взять. Своим географическим положением, находясь в устье реки Дон, он мог создать очень неприятную обстановку. Если не занять этого города, то форсирование нашими войсками реки Дон восточнее Азова всегда находилось бы под угрозой. 320-я СД должна была освободить от противника всё левобережье Дона и пути его отхода из Ростова на Таганрог обеспечить освобождение Азова.

6 (7) февраля Азов был освобождён в результате ожесточённых боёв, дивизия штурмом овладела городом. Бои проходили в тяжелейших погодных условиях. Много командиров и бойцов были награждены за подвиги при освобождении Азова за мужество и бесстрашие.

При приближении к Ростову и Батайску сопротивление немецких войск возросло. Выход 320-ой дивизии в тыл Ростовской группировки грозил серьёзными последствиями, и противник стремился не допустить такого события. По железной дороге Таганрог - Ростов курсировали бронепоезда, с которых враг вёл огонь по нашим войскам. Местность в районе боёв в дельте Дона была совершенно открытой для врага и полностью им простреливалась.

8-13 февраля шла ожесточённая борьба за дельту и выход на правый берег. 320-я СД освободила Недвиговку, участвовала в боях за Ростов-на-Дону, перерезала важнейшее шоссе Ростов - Самбек - Таганрог, преследовала противника до Таганрога. Отойдя на подступы к Таганрогу, немецкие войска перешли к обороне на подготовленном рубеже.

320-ю СД перебросили на главное направление, под Матвеев-Курган. Перейти к обороне были вынуждены и армии Южного фронта. С конца февраля и до 17 апреля дивизия находилась в резерве, где занималась боевой подготовкой. С 17 апреля вела оборонительные бои по реке Миус. Подготовка к прорыву Миус-Фронта началась в мае 1943 года.

Сержант Гасанов Хасан Хадзиметович погиб 13 мая 1943 года. Ко Дню Победы на памятнике в хуторе Садки, Советинского поселения, была открыта новая плита, на которой внесено имя Гасанова Хасана Хадзиметовича.

Родственники из Северной Осетии надеются, что смогут исполнить обещание, данное его матери: побывать на месте гибели воина и возложить цветы к памятнику.

 

 

Гаврилович Владимир Николаевич

г. Гомель, Республика Беларусь

(Перевод с белорусского языка  - Ольга Сафронова)

 

 

Смотрины

 

Светлой памяти родных, кого отняла война.

 

К ночи утихла морось, пропал туман, стало подмораживать. Тонкой корочкой подёрнулись лужи. Земля на глазах стыла на холоде, твердела. К полночи всюду белел иней. Таким же было и небо: бездонное, ледяное.

Домна больше любила предзимнее утро: когда поднимается над березняком за хатами солнце, светлое, лучистое, а прихваченные морозом комья земли на глазах чернеют-оживают от его несмелых касаний, когда солнечное тепло выгоняет седой иней, что упрямо держится в тени деревьев и хат, когда небо чистое и глубокое.

И чего ей только не спится? Давно вон посапывает Матвей, насвистывает носом в передней. Ворочается в кровати Зинка, невестка. Видимо, тоже переживает, не может заснуть. Нет, притихла. Ну, и то хорошо, пусть поспит. Пусть спокойно отдохнёт и сынок… Хоть и не молоденькие уже сын и его жёнушка, но в эти годы сон ещё должен быть крепким. Чуть-чуть осталось обоим до пятидесяти.

Сына вот подняли на ноги – можно и поспать. Ей же не спится, хоть натопалась-находилась за день не меньше невестки. Ничего. Она и рада. Слава Богу, в свои семьдесят восемь ещё на ногах, старается не подавать виду. Про недомогания свои детям – ни-ни. Не дай Бог. Ей грех жаловаться, пожила уже, что отведено. И не скажешь, что так уж скверно пожила. Лад в её семействе, всё как у людей. Невестка, будто дочка родная, ой, хорошая женщина. С сыном – душа в душу. За столько лет – не слышала ни разу, чтобы ругались. И тайно радовалась, что свела их судьба.

Стояла за сеновалом, возле широкого забора. Слушала холодную ночь. В нескольких шагах от постройки, за раскидистой яблоней, с которой часто, когда не приходил сон, беседовала, делилась своим, были хорошо видны три ладных стожка.

Старая в мыслях похвалила Сеньку, внука. Хороший хозяин растёт, не бездельник. Хват! Никто ему не нужен в помощники. Только подхватил косу – уже под стрехой. У родителей колхозное, как своё – на работе и на работе. А про Лыску – выходит так, что ей да внуку забота. Домна ещё и гребла с Сенькой, и в копны складывала. Свозили мужчины, правда, вдвоём. Не бабское это дело. Да и не по её годам. Хороший внук… Вот только жаль старой, что один. Да на то причина – нельзя Зине, да и поздно было рожать. Тут уж ничего не попишешь. У неё, Домны, тоже один Матвейка, воля божья, больше деток не было…

Ночь росла, а она стояла и стояла, копалась в памяти. Такие и мысли, вровень с её годами, были – старческие, плутали в потёмках. Никак не хотела дать тому веры – внук вздумал так нежданно-негаданно жениться. Может, пошутил? Да нет, какие шутки…

И завтра, нет, наверное, уже сегодня – долгонько стоит Домна во дворе – в субботу, после обеда познакомит с будущей невесткой и её семьёй. Поедут не близко, в деревню почти за полторы сотни километров отсюда. Вот тебе и дитя – женится. Эх, время не удержать! Что там ни говори, а годы берут своё…

Всё послевоенное наплывало в её памяти печалью давней, большой, невозвратной утраты. Что ни ночь – мокрая от слёз подушка. Тоска не утихала и в хлопотливые будни, когда пешком обходила по вызовам к больным целых восемь деревень (больше сорока километров). Смертельная усталость валила с ног, но фельдшер на деревне – что Бог. И как хорошо, что был свой уголочек, где каждый вечер её, пропахшую медикаментами, терпеливо ждал сын. И это ещё хорошо по будням. В праздник – хоть вой! Горе, как рана, тяжело заживало, и она носила его при себе. А ведь ещё молодая была, могла и замуж выскочить. Какие только мужчины в кавалеры ни набивались. Не смогла, не захотела. Годы шли, уходила красота, а душа всё ныла. Но уже не так болезненно. Будто привыкла к своему неразлучному горю. Да и к одиночеству. Но – жалеть нечего…

Снова – мысли о внуке. Матвей, сын, вот так же – как гром с ясного неба – женился. Она чуть не потеряла сознание от неожиданной новости: так и так, мама, это моя невеста. Разве ты ему скажешь, что Зинка не нравилась ей? Показалось тогда, что против её, Домниной, воли отбирают у матери дитя, солнышко ясное, выпестованное, сбережённое – единственное, дорогое, данное любимым человеком. Тем самым, по ком память бередила душу. И увеличивала боль. Ей, видно, не пришлась бы по душе любая на месте Зинки-рыжухи, соседской девчонки, что росла, как и сын, почти на её глазах. Это потом пришло прозрение. Понимание, покой: ровня меж людьми, когда есть любовь и уважение. Вот тогда и не раз уже укоряла себя Домна за эту ненужную и непонятную ревность к сыну из-за невестки.

Той весны, когда сыграли сыну свадьбу, ей не забыть никогда: одних только тридцать парней и девчат да два преподавателя из сельхозакадемии на автобусе из столицы приехали. Матвей-то –  старостой был. Даже и забыл матери сказать в своём счастье, что всю группу пригласил. А ей как извернуться – такую прорву накормить? А ещё и свои люди, полная хата. Ничего, пережила… Потом дети вернулись на работу в деревню, за счастьем сына и невестки стала понемногу забываться, стихать, затягиваться её рана. И хотя где-то далеко в воспоминаниях тускнел облик её Николая, с годами незаметно отходил в небытие, но всё-таки – не исчезал. Не мог исчезнуть.

Домна, несмотря на то, что многолетние муки-терзания по мужу навсегда оставили на сердце отметину, с того времени стала будто и веселее немного.

По-прежнему жила для сына, сыновней – своей – семьи, зависела от сыновних и невесткиных переживаний. Ну никак не могла Зинка забеременеть. Этакое счастье случилось только через одиннадцать лет после свадьбы. Когда и надежды никакой уже не было, и Буйкичи смирились с тем, что ниспослано Всевышним. Но неожиданно, уже не для Домны, а больше для Зинки, сжалились небеса над болезнью невестки – и появился на свет пострелёнок Сенька. Она же, Домна, радовалась больше родителей – будет Его продолжение. Приметили и родные: раньше упорная, решительная, твёрдая, она сделалась мягкой, чуткой, податливой…

По плечам потянуло ночным холодком. Встряхнулась. Застоялась долго, дура старая. Ругала себя и тем самым отгоняла непрошеные воспоминания. Чувство одиночества, какая-то безотчётная тревога, тихая тягостная печаль не отпускали её почему-то с самого начала этой ранней весны. И Николая стала видеть во сне чаще, чем обычно. Надо же такому быть: деревня невесты внука там, недалеко от мужниной… Думала, чтобы не бередить ещё больше измученную душу, не ехать на это не то сватание, не то просто смотрины-сговор. Только и внука обидеть – последнее дело. Не может. Он же гнёт своё без остановки: «Без тебя, бабуля, жениться не буду. Да и Сонька моя про тебя уже больше знает, чем про маму с папой…».

Поедет она, поедет. Что бы там ни было. Не может отказать своему любимцу. Хотя ворошить былое так больно…

Яблоня старая, послевоенная, которую она принесла из перелеска на краю болота, от минутного порыва ветра зашептала ещё неопавшими, почерневшими листьями, казалось, понимала –сочувствовала старой. Она – будто подруга. И Домне немного полегчало на душе. Будто с живым человеком поделилась своим…

С крыльца позвала невестка: «Мама, где вы? Холодно же. Идите скорее в хату».

У Домны потеплело на сердце от такого к ней внимания… Но уже в хате долго ещё не могла заснуть – не отпускали тревога и печаль.

Утром солнце подрумянило облака. Ещё с вечера Сенька с Матвеем наладили машину, вымыли – она сверкала как новенькая. Траву заткал иней. Каждое слово, сказанное человеком на улице, отзывалось в стылом воздухе эхом.

Всё этим утром делалось быстро и весело. Матвей и Зина управлялись по хозяйству, а Сенька, как обычно, когда не поручали никакой работы родители, толкался около бабули. Так и сегодня – помогал учинять налистники. И дурашливо, как бы прячась от Домны, кидал один за другим в рот. Хлопец был на две головы выше бабульки, рослый и сильный.

– Вкуснющие, баб… У мамы – не такие…

– Да такие же, такие же, подхалимажник ты. Ребёнок ещё, а туда же, жениться надумал… –пошутила над парнем старая, но тут же довольно улыбнулась внуку, – Теперь уже пусть тебе твоя Сонька готовит разносолы.

–  О, она у меня кухарочка на все сто…

Сенька хотел ещё пошутить, но бабушка перебила его.

– А, может, не надо спешить соломину в хату нести, а? Ох, дитятко, не рано ли ты семью заводишь? Учиться же вам ещё обоим.

– Ну, ба… ты снова за своё… – Сенька от неожиданности даже покраснел.

– Я ничего, внучек… Не думай, что отговариваю. Пусть будет так, как решил. Только бы не поскользнулся.

Домна замолкла, глядела в догорающую печь. На глаза навернулись слёзы. И внук, почуяв её переживание, подошёл, обнял руками бабулю и прошептал:

– Ба, ну что ты раскисла? Перестань. Всё будет о`кей. Ты же сама говорила, что и папа за неделю женился. Сонька, знаешь, какая хорошая.

– Ну, дай Боже… Да, чтобы ты знал, и я замуж выскочила за твоего деда за три дня без свадьбы даже. На второй день войны…

Ошеломлённый Сенька застыл на месте и не сразу обрёл дар речи:

– Ну, ты, ба, даёшь. Слушай, а почему ты мне никогда про деда не рассказывала?

Домна пожалела уже, что проговорилась, попробовала улыбнуться и перевести разговор на другое. Сенька не отступал.

– Так ты и не спрашивал никогда. Да и не время сейчас. Иди, одевайся, пора выезжать… – и Домна пошла в чистую половину хаты. Как-то задрожала вся, глаза выдали внуку её волнение.

Светловолосый Сенька пожал плечами, подивившись на бабулю, но всё же отстал – как раз с улицы зачем-то позвал отец.

Хотя молодой и возражал, и чуть ли не ссору начал с родителями, чтобы ничего не брать с собой, – Домна с Зиной сделали по обычаю: везли и наготовленного, и горько-пекучего. Как же иначе, что люди подумают! Нет, как примут наше, так и поладим, нельзя же с пустыми руками ехать. К тому же эти смотрины могут стать заодно и сватанием. Чего же без конца ездить, если молодые всё сами решили?

…Ехали молча. Чем больше под солнцем оживала земля, тем всё меньше и меньше оставалось покоя на душе у Домны. Сквозь всю длинную жизнь она возвращалась в молодость.

Едва только миновали березнячок за местечком – попали в чистое поле. По крыше автомобиля ходил ветер. Ещё холодный. За полем дорога снова вошла в дремотную тишину леса.

Первой заговорила Зинка, которая сидела рядом со свекровью на заднем сиденье, приодетая в пуховую кофту и синюю юбку из крепдешина. Домна подумала: невестка в годах, а ещё как та девочка! Не услышала сразу, как озабоченно, чуть не с испугом, говорила Зина.

– Я ж, мама, рушники не взяла, перевязать сватов надо будет. Да и образ пусть бы лежал в машине…

Сенька чуть не выпустил из рук руль, прыснул смехом. Не удержался и Матвей, рассмеялся:

– Что ты, жена, надумала? Мы же знакомиться только едем… Ну, даёшь… его всё разбирало. – Гляди, вон и наш студент-жених со смеху сейчас умрёт. Предрассудки ваши…

Сына поддержала и Домна.

– Рушники-то сейчас и вправду ни к чему, когда бы сватали – то сватов почему не взяли? А вот образ пусть бы был. Сегодня вон как к вере обратились, и начальство даже поклоны отбивает…

Сенька рулил к границе соседнего района и, уже забыв мамин переполох про рушники, пересказывал анекдоты из столичной жизни, рассказывал про своих друзей. Родители громко смеялись. А Домна – уже не слышала внука.

Чего боялась – то и сталось: мысли наполнились воспоминаниями. И навалились горечь и одиночество ещё с большей силой, когда лес выпустил машину возле первых домов районного центра. И она, закрывшись, прятала слёзы.

Когда уже дальше, где-то в центре, проезжали сквозь город, вдруг опустошенную от боли и притихшую Домнину душу наполнило удивление: как нежданно всё изменилось!.. Это был не тот городок, что остался в памяти и часто снился. Тут почти ничего не осталось от того, что было раньше, во времена её молодости... Цветные громады домов, двух- и трёхэтажек завладели её вниманием.

Краем глаза она искала старую больницу. Нет, там, на том месте, где она должна быть, – тоже новые дома. Где же она, старая больничка? Сколько ни пробегала глазами – не находила её.

...Она только третий день работала, а его, Николая, выписывали из больницы после воспаления лёгких. Купался, да и простудился. Они крепко стукнулись лбами на лестнице в переходе больницы. Так и познакомились. А ещё через три дня – война. Он нашёл её на квартире: «Запала в сердце, не могу жить без тебя. Хотя и война, давай поженимся...». Расписались, только познали друг друга...

Чем ближе к железнодорожному переезду – тем больше наваливались воспоминания. Знала это безошибочно – сейчас он будет, тот железнодорожный переезд. Так и есть. И, чтобы не волновать детей, отвернулась, закрыла глаза. Сердце сжалось: где-то тут – он. Уже никто не скажет – где...

Колесо попало в выбоину. Сенька помянул сердито дорожников. Матвей закурил папиросу. Город остался позади. Как неожиданно начался, так и закончился. И, казалось, выпустил из своих объятий и воспоминаний Домну.

Снова начался лес, колёса автомобиля катились по длинной и широкой дороге.

Домна тихо радовалась, что не омрачила праздник внуку, не расплакалась, не испугала детей своей давней тайной, своим, она считала его только своим, горем. Все, что было – позади, сыну ничто не помешало закончить академию, получить хорошую должность. Ну, и пусть живёт счастливо. Не знает ничего, и хорошо. Разве она смогла бы доказать, что его отец – не враг, разве она могла что-нибудь изменить? Нет, всю правду она оставит для себя, только ей она принадлежит.

Последние полчаса ехали молча... Домна, будто ни с того ни с сего, ощутила усталость. Нахлынули воспоминания, а ей так захотелось передышки от них.

...Соня – больше пошла в отца. Такая же светловолосая, одного цвета с ним – раннего василька – глаза. За столом сидела как-то по-детски растерянная, временами хмурая – задумчивая. Зато житом шелестел, будто его подменили, их Сенька. Только он снимал напряжение, что царило за столом. А после, когда выпили, то дружно загомонили все. И Сенька уже успел поспорить про современную молодёжь с отцом, со своим будущим тестем – невысоким, худощавым, намного моложе Матвея, Степаном. За столом была только близкая Степанова родня: Маруся, Сонина мать, была из другой ближней деревни.

Живо защебетали между собой сватьи, успели даже несколько раз поцеловаться. Домну радовало, что сваты люди простые, хлебосольные. Мужчины есть мужчины – от большой политики быстро переключились на колхоз и местную власть. Домна же больше поглядывала на внуков, которые то появлялись в хате, то снова исчезали на улице: дело молодое. Девушка ей понравилась – в пару к Сеньке, будто бы и похожи они чем то.

Долго сидеть за столом не могла. И этого часа хватило, чтобы разболелась голова, от того, что вынудили пригубить пекучки-самогонки. Поэтому тихонько, чтобы не заметили, вышла из хаты, прошлась по двору.

Сединой белела паутина в притихшем в осенних мечтах саду. Внезапно исчезло, спряталось за тучу солнце, потянуло прохладой. Через минуту, собрав последние силы, оно снова обласкало землю слабым теплом.

Домна присела на дубовую лавку в саду около колодца, позеленевшую от возраста. Куда-то отошла, исчезла мучительная боль. На минуту, на мгновение. Смотрела на близкий – рукой подать – лес, вглядывалась в верхушки яблонь и груш. Деревья давали ей дыхание, силы жить, они и сейчас успокаивали, утешали, исцеляли боль.

Снова дёрнуло-резануло сердце. Домна сморщилась, чтобы не застонать. Не дай бог, услышит кто! Нет,  отступило, отпустило. Сразу полегчало. Показалось, будто заснула. И будто снова шла сквозь почти голый лес, через кустарник, слушая, как шуршат под ногами опавшие листья...

Что она делает? Зачем, бездумная, бредёт по этому чужому лесу одна, оставленная Николаем тут, в Дерницах, ещё больше двух месяцев назад, в этих незнакомых местах? Где-то внутри её только зародилась жизнь, о которой муж ещё не знает. Не знала об этом и она до вчерашнего дня. Тётка Олеся, отправляя из хаты, только глянула не неё и растолковала – почему она внезапно захворала. Поставила меткий «диагноз»: «Ты ж береги дитя». Как бы Домна хотела сказать об этом мужу!

Она шла и шла, не ведая куда. Мучительная растерянность: что делать, куда податься, в какую сторону править, чтобы выйти к райцентру, а потом по железной дороге – да в родные места, ближе к Речице?

Николай за последние месяцы приходил в деревню раза три. Задерживался ненадолго. Тетка всё понимала, исчезала из хаты. Вчера он постучал на рассвете. Уставший, обросший, почернелый, глаза налиты страхом. «Беда, – говорит, – про тебя дознались полицаи. Лесом выбирайся домой. А то с жёнами коммунистов не церемонятся, повесят. А я же какой-никакой – руководитель района. Да как бы и тётку не спалили. Со мной нельзя, мы собираемся пробираться на фронт. Не получится – к партизанам. Жди меня, солнышко, мы ещё встретимся...». Слёзы, поцелуй – Николай ушёл. Тётка заголосила было, то тут же притихла и закомандовала:

– Слышала, что племянник велел? Собирайся, быстро!..

– Может быть, завтра? Я не знаю, куда идти.

– Я выведу к лесу. Иди вдоль дороги, только чтобы эти гады не заметили. К вечеру будешь в райцентре, а там – Бог и люди...

Пошла в чём была, только фуфайку накинула на плечи. Тётка прикинула так: «В сельском примут за свою, местечковую, если что, а городскую одежду закопаю в саду, не пропадёт...».

Тётка проводила до зарослей, трижды поцеловала и пошла, ни разу не обернулась.

За день Домна прошла немало. Следовала совету: шла метров за триста от насыпи дороги. Хорошо, что пока было сухо. К вечеру уже еле передвигала ноги, выбилась из сил. Наваливался, как стена, сон. Делала передышки, но короткие. Стояла, сесть боялась – заснёт. Где-то сбоку, наконец, услышала, как прошёл состав. Значит, скоро город.

Сгущался сумрак. Отойдя еще немного, свалилась на холодную траву. Уставшая, напуганная и опустошённая, некоторое время сидела под сосной. Слезы – женский обычай – как ни сдерживала их, набежали на глаза. Увядшая, тронутая заморозком, трава приняла её тихое отчаянное рыдание. Но это не спасёт: надо идти, идти...

Пробралась сквозь чащу, может, ещё с полкилометра, когда услышала, что по дороге кто-то едет: лязгают колёса, доносятся голоса. Пригибаясь, хотела пробраться к дороге, чтобы увидеть: деревенские или полицаи? Опоздала: проехали. На дороге никого.

Бегом кинулась лесом вслед. Наконец приблизилась к дороге, как могла, чтобы остаться незамеченной. Развела кусты и чуть нос к носу не столкнулась с полицаями. Легла, затаилась в кустарнике. Ощущение беды, огромной, как мир, стиснуло горло.

Вгляделась: четверо полицаев кого-то везли на телеге. Обмерла. Как раз напротив кустарника телега остановилась. Двое остались возле телеги, двое шли сюда, к ложбинке. Она похолодела: неужели заметили? Нет, свернули немного. Один – полицай. Другой – гражданский, в новой фуфайке, рыжий какой-то. Худой, как жердь. Остановились. Она отвернулась: те справляли нужду. Пошли назад, двинулись дальше за телегой… Разглядеть, кто был на возу, она не могла, всё-таки далековато. Надо подобраться ближе…

Отошла назад, в глубину леса, и, что было сил, побежала вперёд. Пока не стемнело, подошла ближе, спряталась в ельнике, вгляделась. Пересохло во рту, заколотилось всё внутри: это был её Николай…

Сердце не обмануло, не зря бежала. Только что изменишь – ей не освободить мужа. Решила идти следом за ними до города. Хоть будет знать, что он жив…

Она пригляделась к полицаям. Знала из них только одного. Звали Серый, значит - Сергей. Вспомнила: это же он всё допытывался у тётки: что за квартирантка объявилась. Не жена, случаем, «райкомовца»? Тётка тогда сказала, что из-под Бреста приехала племянницы дочка, да так и осталась – война же… Отцепился. Так тётка всем говорила. Верили. Но, видимо, кто-то всё-таки донёс, что она жена Буйкича. Откуда только Николай узнал, что успел предупредить?.. Трое, что шли за телегой, имели отношение к полиции: на руках повязки. И оружие у них. Рыжий шёл так, без ничего. Пригляделась ещё раз: нет, никого не видела раньше, кроме Серого. Он, похоже, за старшего.

Подъехали совсем близко – она, кажется, встретилась глазами с Николаем, он что-то насвистывал или напевал. Чтобы не сбежал, связали верёвкой руки и ноги. Боже, а он ещё и поёт что-то!

Серый ткнул прикладом винтовки Николая в лицо – она аж сжалась от боли.

– Замолкни, коммуняцкая сука. А не то сейчас – на месте…

– Чего ж долго ждать, продажная шкура? – еле прошептал Николай и получил ещё один страшный удар в плечо.

– Бей, зверюга, тебе это зачтётся.

– Молчать!!! – злобный окрик полицая эхом отозвался в воздухе.

Домна сидела в ельнике и глотала слёзы: что же это будет? Не заметила, как впереди показалась ещё одна телега. Полицаи, а их во встречной телеге было двое, остановили коня и ждали, когда телега с пленником поравняется с ними. Домна протиснулась сквозь чащу ельника шагов на тридцать и поняла: там поворот, вот почему полицаи остановились. Было далековато, но она видела всё, что происходило на дороге.

Серый подбежал и что-то доложил одному из полицаев. Тот, расставив ноги, грузно стоял посреди дороги. Выслушав доклад, подошёл к телеге, толкнул в плечо Николая (Боже, он был весь в крови!) и что-то приказал. Вернулся назад, взгромоздился на телегу рядом с молоденьким полицаем.

Поехали по лесной тропинке дальше. Было видно, что Серый чем-то озадачен. Подошёл к своим, что-то сказал. Рыжий заревел во всё горло: «Не буду, лучше домой!..».

Домна быстренько пробралась ближе, сколько могла, прячась в ельнике. Услышала, как спорят: «Почему мы, пусть немцы. Мы же задержали…».

Серый ядовито усмехнулся и плюнул. Наконец сказал:

– Сделаем так: у нас и так хватает таких… – хмыкнул, презрительно посмотрев на Рыжего, – а для тебя, Свиридёнок, это – дорога в полицию. Так сказать, экзамен. Как в советской школе: сдашь экзамен – возьмет на службу начальник полиции. Не сдашь – самого на мушку. Так что…

Рыжий, она хорошо его видела, совсем юноша, затрясся, что-то тихо – Домна не расслышала – ответил. Он отвернулся от полицаев, отступил шагов на пять назад, к лесу. Она хорошо видела, как судорожно ходили скулы на его лице, даже выступил пот.

– Хлопцы, может, кто из вас за меня стрельнет, мне страшно… – Рыжий вернулся к телеге. Полицаи молчали.

Не выдержал Николай, скупо усмехнулся:

– Стреляй, щенок. Похвалят: коммуниста убил…

– Замолчи, сука!.. – Серый снова прикладом винтовки ударил по спине Николая, цвиркнул слюной сквозь зубы, приказал:

– Выполняй приказ! – и сунул Свиридёнку винтовку.

Домна обмякла, упала ниц. Глаза будто ничего не видели, она будто ничего не слышала… Пришла в себя, бросила взгляд на поляну. Горло перехватило – выстрел…

Странно, но она уже не плакала, не было жгучих слёз. Видела, как Свиридёнок бросил винтовку и, злобно матюкаясь, побежал по дороге назад. Полицаи захохотали ему вслед:

– Беги, беги… Завтра придёшь, теперь ты – наш…

Серый, будто делал это каждый день, спокойно приказал бросить тело Николая на телегу. Потом плюнул, сообщил:

– Абадовский приказал доложить, что Буйкич сам сдался.

– Какая разница? – удивились полицаи.

– Олухи… Если сам сдался райкомовец – значит власть немецкая крепкая, советы не вернутся…

И поехали.

Домна зашлась в страшном безутешном рыдании…

…Домна очнулась, но сердце ещё немного ныло. Показалось старой, что не сон это был, а встреча с молодостью.

Про мужа в деревне, кроме её отца, который недолго пожил на этом свете, никто не знал. Когда спрашивали, ответ простой – погиб где-то на войне. Беда же в каждой хате примостилась в красном углу, только разве с одной разницей: женщины – ждали своих, она – нет. Да женская доля – не девичья.

Родился сын, за заботами боль утраты постепенно притуплялась, хотя, конечно, ничего не забывалось. Дом, хозяйство, работа и день, и ночь, нехватка медработников, сын… Женщины удивлялись, почему не оформляет Буйкичиха льгот, как вдова. А она про это не думала даже, да никто особенно и не интересовался её мужем. Будто и не было его вовсе. Но в сорок восьмом не выдержала, написала письмо мужниной тётке. Надеялась, что выжила в войну старая. Поинтересовалась, что говорили в деревне про мужа, как погиб. Про своё – ни слова. Да и не назвалась специально в том письме, что она Николаю жена, а так, знакомая…

В Дерницах письму удивились: сгорела старая Буйкичиха в сарае вместе с соседями… С почты письмо передали в сельсовет. Председатель, бывший ковпаковец, написал то, чего и боялась: «Бывший коммунист Буйкич действительно прятался с группой товарищей в лесу, а однажды, отлучившись к родне в ближнюю деревню, сдался полиции и хотел раскрыть место дислокации группы партийных работников. Во время следования в райцентр полицейский обоз захватили партизаны и расстреляли предателя. Полицаи закопали своего сообщника недалеко от железнодорожного переезда. Где конкретно – вряд ли кто может сейчас показать…».

Та пожелтевшая бумага – будто приговор…

Старая дивилась своему сегодняшнему настроению. Надо радоваться счастью внука, а она вспоминает то, что прятала внутри себя столько лет. А может, и стоит рассказать – ничего уже, кажется, не препятствует тому, чтобы дети знали правду, такую, как она есть – про их отца и деда? Ту, которую она знает, а не люди. И почему бы сегодня, в день помолвки внука Николая, им не раскрыть всё, что прятала внутри все годы. И что за десять километров отсюда – рукой подать, деревня, родина Матвеевого отца, Сенькиного деда. Где она, молоденькая девчонка, пряталась от войны у отцовой и дедушкиной тётки?.. Нет, лучше потом, после.

Она заставила себя встать со скамейки. Взволнованная своими мыслями, потихоньку дошла по почернелой листве до конца большого сада. Издалека не услышала, как звали её в хату. Отсюда, будто нарисованная на листе бумаги, была видна часть деревни, хат на сорок, не больше. Кирпичных домов мало, больше деревянных, старые соседствуют с более новыми. Домики, разбросанные полукругом, образуют в центре большой выгон-прогалину. Возле каждого двора по улице длинными рядами сложены дрова. Она не удивлялась этому, хотя и считала такое большим непорядком. Знала, что в Дерницах точно так же еще и до войны никто не прятал дрова во двор, под поветь. Земли тут вдоволь, улицы – не центральные, привыкли люди так…

Домне не удалось додумать своё: услышала всё же, что её зовёт Сенька, и возвращалась в хату тихая, спокойная… Внуки – уже не разделяла их, сейчас были уже как будто одним целым для неё – ждали у колодца. Смеялись, светились счастьем и любовью. И Домна искренне порадовалась за них.

Сенька пожурил бабулю:

– Ты, ба, не усидишь на месте. Наверное, уже хозяйство изучила лучше, чем зять. И как выводы: с приданым невеста или так себе?

Домна, хорошо зная внуковы шпильки, ответила в тон:

– А что? Надо ко всему приглядеться, чтобы не ошибиться, известно же, какое сокровище твоей Соньке в руки попадёт. Чтобы только она справилась с таким вот языкатым, чтобы не пришлось назад нам такое добро возвращать…

Смеялись все от души. Сенька шутливо пожаловался:

– Я ж думал, что бабушка меня будет только и расхваливать сватам, а тут, выходит, ничего не стоящий…

В хате людей прибавилось, было весело, шумно. Молодой незнакомый музыкант не давал покоя гармони. Не обращали внимания на песни и музыку, что-то по-прежнему доказывали один другому мужчины-сваты. Раскраснелась хозяйка, что не отходила от Зинки. Увидев Домну, сказала музыканту:

– Погоди, Витя!.. Это же наша главная сватья в хате, бабуля Сени.

Маруся уже была в хорошем подпитии, начала представлять Домне, кто есть кто:

– Это вот мой батька и брат с женой приехали. Близко тут живут, в соседней деревне. Сонька сбегала к соседям, позвонила по телефону. Батя у нас – партизан, заслуженный человек, ему вот и телефон провели. «Запорожец» свой имеется, без очереди, бесплатно дали, как инвалиду, поэтому быстро собрались из Дерниц на молодого и его родню поглядеть!..

Куда и делось то спокойствие – Домну бросило в холод, прямо затрясло, как осинку в поле: они оттуда, из Дерниц. Но сдержала себя, не хотела выказать волнение, спрятала его от чужих глаз. Поприветствовалась с длинным, как жердина, братом-музыкантом, поцеловалась с его женой Анютой – маленькой и полной молодицей.

Вместе с невесткой поздороваться со сватьей поднялся из-за стола такой же, как и сын, высокий, ещё крепкий дедок. Полнолицый, с седыми висками, в старом кортовом пиджачке и тёплой байковой сорочке, видно, одних с Домной лет. Старый что-то проговорил. Что он сказал – она не могла в этой сутолоке разобрать. Поэтому просто протянула руку свату и тут же встретилась с ним глазами, лицом к лицу…

Она еле нашла силы, чтобы пожать протянутую руку. Окаменела. Не могла до самого вечера вымолвить ни слова. И чем больше разгоралось-гудело застолье, тем больше кричала, обливалась слезами, билась отчаянным криком её душа, а сердце не могло выдержать такого: за столом напротив неё сидел старый рыжий Свиридёнок – тот самый убийца её мужа, отца Матвея, деда Сеньки…

                                                                                                                                                            1998г.